«Недостаточно европейские для общеевропейского разговора»

Илья Будрайтскис: В сентябре этого года в Беларуси планируется провести совместные с российской армией военные учения «Запад-2025». Несмотря на то, что представители НАТО, а также армий Литвы и Латвии считают, что в этом году прямая угроза эскалации со стороны России маловероятна, эти учения являются новым шагом по превращению Беларуси в один из ключевых плацдармов российского военного присутствия на границах Литвы, Латвии и Польши. Как эти военные угрозы ощущаются сегодня в Литве? И в какой степени они воспринимаются как реальность на фоне углубляющихся разногласий между США и ЕС и неочевидности механизмов взаимопомощи внутри НАТО в случае агрессии против малых стран — таких, как государства Балтии? 

‍Гражина Белоусова: Я не эксперт по вопросам безопасности, а социолог, поэтому оцениваю ситуацию как антрополог и социолог, который пытается понять регион «снизу», а не через анализ макропроцессов. Короткий ответ на вопрос, как эти учения воспринимаются на уровне повседневности, — остро. Я не думаю, что кто-то недооценивает значение происходящего. Но важно понимать, что в более широком контексте действия, которые могли бы восприниматься как агрессия со стороны России и Беларуси, происходят как минимум еженедельно: от маневров в Балтийском море до нарушения воздушного пространства и подавления сигналов GPS. Это своего рода череда повторяющихся инцидентов, которые происходят в публичном, в информационном пространстве. Меня беспокоит, что из-за этой непрерывной череды, скажем так, мелких провокаций, действительно значимые события, вроде запланированных военных учений, могут затеряться в общем информационном шуме.

Я думаю, что для Литвы одним из ключевых изменений, которое произошло еще после первого вторжения в Украину в 2014 году, стало переосмысление отношения к Беларуси. Ранее Беларусь воспринималась как неудобный, немного безумный сосед, с которым тем не менее можно вести бизнес. Иногда ее рассматривали как экзотическое направление для «темного туризма», с налетом неловкой советской ностальгии. Одновременно она была важным партнером для крупного бизнеса, особенно в сфере удобрений (в частности, калийных), транспортировки и экспорта. Суть в том, что это был своего рода риск, игра, но прибыль от этого риска значительно превышала возможные потери, особенно если говорить о портах. Через Клайпеду экспортируется колоссальный объем беларуской продукции. Однако сейчас это начинает меняться.

Как со стороны политиков, так и со стороны широкой общественности Беларусь серьезнее воспринимается как потенциальная угроза. Это действительно важное изменение.

И, думаю, военные учения, о которых вы упоминаете, указывают на то же самое.

Мы больше не можем утешать себя мыслями о том, что беларуская армия устарела или неэффективна, потому что теперь ясно: на территории Беларуси находятся или перемещаются не только беларуские войска, вооружение и техника. И, конечно, идут разговоры о Сувалкском коридоре. Угроза со стороны Беларуси усиливается угрозой со стороны Калининграда, — именно это опасное окружение вызывает особое беспокойство. И хотя речь идет в первую очередь о Литве и Польше, беспокойство испытывают и в Латвии. И еще один важный момент, который был заметен еще до полномасштабного вторжения в Украину: Беларусь может быть использована как трамплин или инструмент давления, как это произошло, например, во время искусственно спровоцированного миграционного кризиса на литовской границе в 2021 году. И я говорю это с полным сочувствием к людям, которых ввели в заблуждение, заставив поверить, что у них есть возможность попасть в ЕС, ведь эти люди стали жертвами одновременно с разных сторон.

Если смотреть на ситуацию в более широком масштабе, то очевидно, что Беларусь была использована российским режимом для усиления напряженности и создания условий, при которых Литва и Польша могли быть представлены через давно знакомые нарративы: фашизм, крайний национализм, расизм и тому подобное. В этом смысле мы наблюдаем эскалирующую, но при этом непрерывную линию. Это сложная ситуация. 

Сейчас мы видим своего рода хеджирование ставок. До выборов президента Трампа в 2024 году доминировал нарратив, согласно которому Европа не является надежным партнером в сфере обороны, в частности из-за того, что такие страны, как Франция, Испания, Италия не были готовы выполнять установленное НАТО обязательство тратить как минимум 2% ВВП на оборону. И было явное доверие и поощрение доверия к США как военному партнеру, на которого мы могли бы положиться в случае необходимости применить статью 5 Устава НАТО. В мэрии Вильнюса есть даже мемориальная доска, посвященная визиту президента Джорджа Буша в 2002 году, с цитатой: «Любой, кто сделает Литву своим врагом, также станет врагом США». Эта цитата увековечивает понимание США как гаранта безопасности в регионе. Сейчас ситуация меняется: не то чтобы Литва или Латвия не рассчитывают на поддержку США, но подход стал гораздо более осторожным и выверенным, с переходом к построению союзов и альянсов в Европе. 

Например, в последние месяцы, помимо строительства немецкого оружейного завода, мы также стали свидетелями размещения постоянной военной базы для немецких войск в Литве. Это новое развитие событий не воспринимается как нечто чрезмерное — напротив, оно считается весьма желанным и необходимым шагом. Даже несмотря на то, что в обсуждениях о точном месте размещения базы поднимаются темы экологии и других факторов. Это ключевые вопросы, которые я наблюдаю.

‍Илья Будрайтскис: В то же время, несмотря на все возможные военные угрозы со стороны России или Беларуси и стремительный рост военных расходов, призывы лидеров Франции и Германии увеличить оборонные бюджеты вызывают резкую критику значительной части общества. Левые силы, такие как немецкая Die Linke или La France Insoumise Жан-Люка Меланшона, решительно выступают против милитаризации экономики и неизбежного урезания социальных расходов. Нужна ли сегодня солидарная позиция между левыми Восточной и Западной Европы? Возможна ли вообще такая общая линия и, если да, то какой она могла бы быть?

‍Гражина Белоусова: Думаю, мы имеем дело с принципиально разными представлениями о том, что значит быть левыми, на Западе и на Востоке. Тем важнее пытаться навести мосты между ними. Если считать основой левых взглядов классовое сознание, выраженное явно или неявно, то это как раз то, что может объединять Восток и Запад. Тогда главный вопрос в том, как защищать интересы рабочего класса, особенно с учетом того, что сам этот термин как категория, как концепция в последние годы будто бы вышел из моды. Но поскольку опыт левых в Восточной и Западной Европе существенно различается, без диалога не обойтись, хотя это будет непростой разговор.

Опасения по поводу милитаризации вполне понятны. Вряд ли кто-то воспринимает рост военных расходов как идеальный путь. Очевидно, что дополнительное финансирование обороны требует ресурсов, а значит, либо урезания социальных программ, либо повышения налогов. Последнее почти всегда перекладывается на потребителя: бизнес крайне неохотно берет на себя эти расходы, чаще просто закладывает их в цену. Эти тревоги разделяют левые с обеих сторон Европы. Но именно здесь проявляется глубинное различие. В странах Восточной Европы (хотя нам и не нравится сама категория «Восток» — мы бы предпочли говорить о Северной Европе, — но давайте использовать здесь эти понятия здесь как фигуры речи) ощущение экзистенциальной угрозы куда острее.

И потому вопрос здесь стоит не в том, нужно ли увеличивать военные бюджеты, а в том, как именно это сделать и на какие компромиссы придется пойти.

Скажем, в Литве сейчас обсуждается введение налога на недвижимость, правительство объясняет его необходимостью финансировать оборону. Коммуникация на эту тему, мягко говоря, неудачна: сложно сказать, куда это приведет. Но общая рамка обсуждения остается неизменной: оборонную политику усиливать нужно, а спор идет о том, насколько, как и за чей счет. На Западе — во Франции, Германии, Нидерландах, Бельгии — ситуация другая: угроза со стороны России здесь не воспринимается как непосредственная. Отсюда и гораздо меньшая вовлеченность в эту дискуссию. Нынешние западные левые исторически унаследовали от своих предшественников антивоенную, антиимпериалистическую позицию, потому что на Западе милитаризация обычно означала экспорт кровопролития в развивающийся мир. Чувство вины вполне объяснимое, и чтобы его оправдать, не нужно обращаться к далекому прошлому, достаточно вспомнить Афганистан или Ирак, не говоря уже о Конго или Алжире. Поэтому идея увеличения военных расходов воспринимается западными левыми с подозрением, как возможный повтор истории, где под лозунгами безопасности скрываются интересы совсем другого рода.

Илья Будрайтскис: Можно сказать, что обсуждение различных сценариев милитаризации — это то, в чем сегодня действительно нуждаются левые Восточной и Западной Европы.

Гражина Белоусова: Но как вообще преодолеть настолько радикальное различие в опытах? Особенно если учесть, что западные левые исторически не склонны слышать и уважать опыт своих восточноевропейских коллег. Между нами по-прежнему существуют политические иерархии. Как бы западные левые ни считали себя антиимпериалистическими, антиколониальными или антигегемонистскими, когда речь идет об их собственных колониях и ясно видимых колониальных историях и оптически очевидной рационализации, это не переносится на их отношения с Восточной Европой. Отношения между Восточной и Западной Европой по-прежнему глубоко иерархичны. Например, после начала полномасштабного вторжения в Украину западные и глобальные левые феминистки выступали с заявлениями, в которых осуждали милитаризацию Украины, не пригласив к разговору ни одной украинской участницы.

К сожалению, это типичный опыт для стран европейского Востока: о нас говорят без нас.

Поэтому мы и стремимся к диалогу между левыми Восточной и Западной Европы, с надеждой, что он приведет хотя бы к признанию существующих иерархий, которые мешают подлинному взаимопониманию.

Илья Будрайтскис: То есть можно сказать, что разделение между Восточной и Западной Европой по-прежнему сохраняется, в том смысле, что Восточная Европа по-прежнему не воспринимается как «настоящая» Европа. Ее исключают из общей дискуссии, из европейского исторического наследия, особенно из традиции левого и освободительного движения. Получается, между этими двумя опытами необходимо выстроить мост.

Гражина Белоусова: Да, именно так. Мы оказываемся в двойной ловушке: с одной стороны, слишком «белые», чтобы вписываться в повестку антиколониального или антиимперского дискурса; с другой, недостаточно «европейские», чтобы быть частью общеевропейского разговора. Формально термин «второй мир» уже не используется, но фактически мы остаемся именно этим неназванным, неосмысленным и потому невидимым пространством.

Илья Будрайтскис: Это напрямую связано с полуколониальным положением восточноевропейских стран в ЕС.

Гражина Белоусова: Абсолютно.

Илья Будрайтскис: В апреле этого года в Калининграде состоялась презентация книги «История Литвы», написанной коллективом российских пропагандистов и открывающейся предисловием министра иностранных дел России Лаврова. Ее изложение мало чем отличается от идеологического обоснования вторжения в Украину (в частности, того, которое Путин использовал в своей программной статье летом 2021 года). Например, Литва почти прямо объявляется «искусственным государством», чья «фиктивная» независимость в разные исторические периоды XX века поддерживалась «коллективным Западом» исключительно в качестве средства давления на Россию. В то же время в книге утверждается, что только под властью Российской империи, а затем в составе СССР литовцы смогли сохранить свою идентичность и язык от доминирующего польского влияния. Можно ли утверждать, что подобные нарративы находят поддержку в литовском обществе, или они воспринимаются исключительно как российская пропаганда, не имеющая исторических доказательств? И что вы можете сказать об этом нарративе в целом?

Гражина Белоусова: Это повторение уже слышанного нами нарратива, потому что во многом именно так рассказывалась история Литвы со времен Сталина. Мы сталкиваемся с возрождением конкретной версии исторического повествования, особенно в части, касающейся образа Польши как гегемона, угрожающего существованию литовской идентичности. Я думаю, что это неслучайно, потому что Польша неоднократно подтверждала свою готовность использовать военную мощь для защиты Литвы, если на нас нападут. Польша выступала в качестве одного из партнеров Литвы, например, на переговорах о вступлении в ЕС и НАТО. Поэтому стремление представить литовско-польские отношения как исторически антагонистические неслучайно. Подобные интерпретации активно тиражировались в советское время, особенно в Вильнюсском регионе, для разжигания этнической вражды.

Найдет ли этот нарратив аудиторию внутри Литвы? Думаю, в определенной степени да. Существует сравнительно небольшая группа — как правило, представителей русского меньшинства, — которая уже исповедует, прямо или косвенно, представления о «второсортности» Литвы по сравнению с Россией. Это преимущественно люди старшего поколения, чувствующие себя маргинализированными после распада СССР. К ним также относятся те, кто пострадал в период трансформации, перехода от плановой экономики к рыночной, от советской системы к интеграции в транснациональные институты. Еще одна потенциальная аудитория — русифицированное население приграничных восточных регионов, часто с польско-литовским происхождением. Возможно, существует также крайне ограниченная группа этнических литовцев с пророссийскими взглядами, но это очень небольшая группа людей.

При этом я не думаю, что книга «История Литвы» ориентирована на литовского читателя. Сам факт ее публикации в Калининграде не случаен. Это демонстративный жест: книга вышла не в Новосибирске, а в регионе, находящемся в непосредственной близости от литовской границы. Это форма завуалированной угрозы, психологического давления. Но основная целевая аудитория — это не Литва. Я скорее склоняюсь к мысли, что этот нарратив распространяется в адрес всего русскоязычного мира, и в первую очередь Беларуси.

Илья Будрайтскис: Хотелось бы затронуть две другие сюжетные линии, представленные в этой книге. Первая касается русского меньшинства и якобы «русофобской» политики литовского государства. Вторая — темы нацизма и сотрудничества с ним. Подобные нарративы уже использовались как историко-идеологическое обоснование для вторжения в Украину. Как бы вы прокомментировали их в контексте Литвы?

Гражина Белоусова: Я думаю, примечательно, что «русофобия» — это очень распространенный аргумент, который Россия использует по всему периметру своих границ в странах, которые режим считает своей сферой влияния, от Молдовы до Эстонии и — прежде всего — в Украине. Она позиционирует себя как защитницу угнетенных народов, особенно русскоязычных меньшинств. Проблема лишь в том, что русскоязычное меньшинство в Литве довольно малочисленно, а кроме того, есть его часть, которая имеет здесь исторические корни еще до Второй мировой войны. Это старообрядцы, которые бежали из Российской империи, где их преследовали. Сейчас они тоже не самые большие поклонники России. Таким образом, хотя сам нарратив и присутствует, его потенциальная аудитория — это, скорее, меньшинство внутри меньшинства.

Илья Будрайтскис: В одном из своих интервью вы утверждаете, что для Литвы (и всей Восточной Европы) Россия остается колониальной державой и представляет собой классическую имперскую экспансию. Известно, что подавляющее большинство западных левых, напротив, представляет даже современную путинскую Россию как силу, противостоящую западному империализму. Кроме того, часто приводится аргумент, что советская власть была прямо противоположна колониализму, поскольку не основывалась на неравноправном обмене и способствовала модернизации национальных республик, в том числе через развитие отдельных вариантов местных национальных культур, интегрированных в наднациональную структуру плюралистического «советского народа». Что бы вы могли возразить на это?

Гражина Белоусова: Говоря совсем прямо, подобные утверждения о Советском Союзе могут исходить лишь от тех, кто незнаком с историей Восточной Европы. Впрочем, незнание истории европейского или глобального Востока — достаточно распространенное явление. Существует немало источников, откуда черпается представление о России или СССР как об антиколониальной державе, носителе светской, многоэтничной современности. И я, признаюсь, склонна с большим вниманием относиться к тем, кто сам пережил опыт колонизации.

Первый источник такого взгляда — это страны, подвергавшиеся колониальному гнету со стороны Запада и получавшие помощь от России или Советского Союза в борьбе за освобождение. Мы не можем недооценивать этот фактор: когда народ стремится избавиться от угнетения, он, как правило, не располагает широким выбором союзников, и любой, кто оказывает поддержку, воспринимается как партнер. Особенно если речь идет о таком мощном геополитическом игроке, каким в XX веке был Советский Союз. Вспомним, например, Анголу, одну из самых жестоко эксплуатируемых территорий на африканском континенте. СССР оказывал поддержку в ее антиколониальной борьбе, включая обучение специалистов, поставки гуманитарной помощи, медикаментов, вакцин. Даже в условиях гражданской войны это привело к заметному росту продолжительности жизни в стране. В этом контексте симпатии к Советскому Союзу становятся понятными и, в определенной мере, оправданными.

Вторая группа, от которой исходит позитивное восприятие СССР, — это те, кто не происходят напрямую из бывших колоний, но подвергаются расовому угнетению на Западе. В первую очередь я говорю о чернокожих интеллектуалах в США. Мы можем вспомнить У. Э. Б. Дюбойса, посетившего Советский Союз в начале 1960-х. Сегодня очевидно, что ему показали тщательно отрежиссированную картину. Но для человека, который всю жизнь боролся не только за равноправие, но за фундаментальные права в условиях глобального расизма в адрес чернокожих, увиденное стало воплощением надежды.

Эта линия продолжается и в наши дни, например, в фигуре Корнела Уэста, одного из самых авторитетных чернокожих мыслителей современности, к которому я испытываю глубокое уважение. Я понимаю, откуда исходят эти симпатии. Я понимаю, но не могу с ними согласиться, потому что, на мой взгляд, слишком легко отвергнуть восточноевропейский опыт и свидетельства о том, каким был Советский Союз и вел ли он себя как колониальная держава.

Восточноевропейцев часто игнорируют, потому что мы «слишком белые» — в глобальной иерархии мы все еще воспринимаемся как часть условного «Запада», встроенная в систему «белой» власти. Но если мы переключимся, скажем, на Центральную Азию, то та же история станет гораздо более наглядной и убедительной.

Это та же колониальная логика, что и в Восточной Европе, но дополненная откровенным расизмом и насильственным подавлением местной культуры. Именно этот опыт позволяет яснее увидеть, что на самом деле представлял собой Советский Союз и кому в конечном итоге он приносил свободу, а кому — новую форму подчинения.

Илья Будрайтскис: Хотелось бы уточнить: Российская империя, безусловно, была силой колониального угнетения, как на Западе, так и в других регионах. Но можно ли говорить, что Советский Союз принципиально отличался от нее? В чем заключались основные черты советского колониализма? И возможно ли утверждать, что это все еще был колониализм, но в новой форме, в иных исторических обстоятельствах?

Гражина Белоусова: Безусловно. И здесь важно провести четкое различие между колониализмом и колониальностью. Если первый проявляется в административном, военном, экономическом контроле и навязанной системе власти, то в случае колониальности речь идет прежде всего о доминировании в интеллектуальной и культурной сферах. Советская система предлагала тщательно выверенные, строго контролируемые формы выражения национальных культур, которые скорее были способом подчинить людей с национальной памятью советской власти. По сути, это были инструменты, с помощью которых национальная память подчинялась логике советского проекта. Подобные «зрелища» создавались не для укрепления, а для регламентации культурного многообразия.

Если кто-то считает этот опыт неубедительным, я бы предложила обратиться к Центральной Азии. В советский период университетские учебники зачастую не издавались на местных языках, поскольку те объявлялись «непригодными» для научного или художественного выражения. Русификация здесь была направлена не только на повседневную коммуникацию, но и на систематическое вытеснение местной интеллигенции и культурной автономии. Важно также помнить об экономическом измерении. Эксплуатация местных ресурсов продолжалась, пусть и в менее очевидной форме. Эти ресурсы направлялись на поддержку централизованного советского проекта, ядром которого оставалась Россия. Советская экономика сохраняла черты колониальной логики: ресурсы из «периферии» перераспределялись в центр, под нужды индустриализации, модернизации и демонстрации прогресса.

И, конечно, часто приводятся аргументы о том, что СССР строил школы, прокладывал дороги, осуществлял электрификацию. Но это же говорили и британские колониальные власти в Индии:

да, железные дороги были построены, только не для того, чтобы соединять людей между собой, а чтобы вывозить сырье к портам. Аналогично и советская модернизация: она не всегда соответствовала нуждам местного населения, а нередко им противоречила. Ее задачей было не развитие регионов, а подкрепление имперской модели советской современности. Я особенно остро ощущаю это на примере Литвы. Одним из таких «проектов модернизации» стало осушение болот с целью расширения сельхозугодий — и это привело к катастрофической утрате биоразнообразия и разрушению уникальных экосистем. Это не был прогресс с точки зрения местного населения, это был ущерб, причиненный во имя внешнего замысла.

Илья Будрайтскис: То есть вы считаете, что Советский Союз применял по отношению к национальным республикам, и в частности к Литве, колониальный подход, пусть и со своими особенностями?

Гражина Белоусова: Именно так. Он действовал в колониальной логике, пусть и в иной исторической оболочке. Я полагаю, что «советизация» — это особый тип колонизации, требующий собственного аналитического инструментария. Это колониализм нового рода, но колониализм, без сомнений.

Илья Будрайтскис: В современной Литве, как и в большинстве восточноевропейских стран, левые политически маргинализированы во многом потому, что продолжают восприниматься как часть советского наследия. С другой стороны, в каждой из стран региона до советской оккупации существовали свои левые традиции, которые во многом оказались забыты. Как современные левые в регионе — и в Литве в частности — выстраивают свою историческую преемственность? И как в этом контексте левым стоит воспринимать советский период?

Гражина Белоусова: Думаю, одна из вещей, которую я особенно желаю литовским левым, — это выстраивание линии преемственности, минуя советский опыт, опираясь на левые традиции, зародившиеся здесь до Второй мировой войны.

У нас действительно были свои левые: действовали рабочие организации, проходили забастовки, существовали профсоюзы, — все то, что мы ассоциируем с классическим левым движением.

Несмотря на то, что Литва оставалась преимущественно аграрной страной, особенно до Первой мировой, в городах существовала живая левая традиция. Эта история до сих пор ждет, чтобы ее рассказали, и я считаю, что литовские левые в каком-то смысле упустили этот шанс.

Отчасти это связано с тем, что мейнстримные левые партии не стремятся строить свою легитимность на исторической основе. Социал-демократическая партия Литвы, например, опирается на стабильную поддержку в регионах и не видит необходимости в осмыслении исторического наследия. А те новые политические силы, которые возникают в поле левых, все еще находятся в поиске своего места в политическом ландшафте. Я очень надеюсь, что некоторым из них удастся найти этот путь, потому что у нас действительно есть богатая традиция. Речь не только о рабочих организациях — были и левые политики. Один из них — Казис Гринюс, последний президент Литвы до правого военного переворота в 1920-х годах. Он был левым. Это истории, которые еще только предстоит вернуть в публичную память, как самим левым, так и тем, кто формирует господствующую историческую повестку.

Илья Будрайтскис: В какой мере реакция западных левых на войну в Украине после 2022 года изменила ваше восприятие их подхода? И нуждается ли Восточная Европа, включая Литву, в переоценке некритического заимствования западного интеллектуального и политического наследия?

Гражина Белоусова: Как исследовательница, работающая в поле левого феминизма в регионе, я учусь у женщин, с которыми разговариваю, тому, что значит быть по-настоящему вовлеченной. И для меня это подразумевает определенный интеллектуальный поворот. Пытаясь теоретизировать, скажем, на тему репродуктивного труда или пересечения гендера и класса, я все чаще обращаюсь к восточноевропейским интеллектуальным традициям и местным феминистским авторкам. Я изучаю польскую, украинскую, литовскую, латвийскую мысль. Сознательно формирую библиографии своих работ, составляю списки чтения для студентов, чтобы включить в них эти голоса,  дать им видимость и значимость. Потому что одна из вещей, которую я все отчетливее понимаю, — это ограниченность тех левых интеллектуальных рамок, которые были сформированы на Западе и в Глобальном Юге. Эти рамки не всегда подходят для анализа восточноевропейского контекста.

Примерно так же, как белый феминизм сталкивается с ограничениями при попытке осмыслить опыт цветных женщин, так и западная левая традиция не в состоянии в полной мере описать и объяснить опыт Восточной Европы. Поэтому, когда возникает вопрос: «Кто может на эту тему теоретизировать?», мой ответ: «Мы можем». Мы сами должны быть авторами собственной теории.

Илья Будрайтскис: Могли бы вы привести пример подобного интеллектуального наследия?

Гражина Белоусова: Конечно. Одна из тем, над которыми я работаю, — это женский репродуктивный труд. Под этим понятием подразумевается весь спектр невидимой работы, которую выполняют женщины: уход за детьми, забота о семье, поддержание повседневной жизни, — все, что делает возможным оплачиваемый производительный труд. Как правило, эта работа ложится на плечи женщин. Это центральная категория в рамках теории социального воспроизводства, которую развивают, например, Чинция Арруцца или Тити Бхаттачария.

Однако в процессе исследования я все отчетливее осознаю: западные теоретические модели не в полной мере описывают нашу ситуацию. Причина — в особом историческом контексте.

Мы унаследовали от советского периода — со всеми его противоречиями — формальное гендерное равенство. Да, оно имело свои ограничения, но сыграло важную роль.

Женщины в СССР имели равные политические и экономические права, и это существенно изменило стартовые условия. Это наследие сформировало совершенно иную социальную реальность. Проблемы, с которыми сталкиваются женщины в постсоветских странах, не всегда поддаются осмыслению в рамках западного феминистского дискурса.

В то же время, например, я открыла для себя такую мыслительницу, как Оксана Дутчак, украинскую левую феминистку, чьи работы показывают, как теория социального воспроизводства может быть адаптирована к нашему контексту. Или тексты Евы Маевской и Магды Грабовской, которые помогают понять, какие пробелы оставило после себя социалистическое и постсоциалистическое наследие и как они до сих пор влияют на повседневную жизнь. Их подходы позволяют критически осмыслить, скажем, эксплуатацию транснациональными корпорациями, которые выстраивают производство за счет дешевого, нестабильного женского труда, например, на швейных фабриках в Восточной Европе.

Сравните это с контекстом западных стран, где ситуация была иной: в Швейцарии, к примеру, женщины получили избирательные права лишь в 1970-х годах, а их пенсионные накопления долгие годы намеренно рассчитывались по заниженным ставкам по сравнению с мужчинами. Это один тип феминистской борьбы. У нас же стоит другой вопрос: как действовать в условиях, когда формальное равенство уже закреплено, но сохраняются институциональные и социальные лазейки, позволяющие воспроизводить неравенство. Именно это требует самостоятельной теоретизации и политического осмысления.

‍