О революции

Французская революция вошла в историю как образцовое революционное событие. Наиболее тяжелые эпизоды ее истории, эксцессы революционного процесса и лишения тех, кто был в него вовлечен (а таковым в конечном итоге оказалось все французское общество), лишь усиливали ее универсальное послание: полное преобразование общественного порядка есть необходимое условие эмансипации человека и становления гражданина. Именно это послание звучало, пусть и с новыми обертонами, в лозунгах последующих поколений революционеров по всему миру — от Гаити до Петрограда. 

Сегодня, на фоне усиления правых тенденций и побед консервативных политиков, можно предположить, что революция — это политическое событие прошлого. Сомнение по поводу реальных перспектив революции как исторического проекта, которое за последние десятилетия только окрепло, можно отнести к одной из причин «левой меланхолии». В противовес упадническим настроениям можно возразить: наш, XXI век на самом деле оказался весьма богат на революционные события — от Революции роз в Грузии до Весенней революции в Мьянме. Были они революциями или нет, предстоит прояснить со временем, а пока этот вопрос остается предметом неутихающих дискуссий. 

Нерв этих дискуссий, как и смесь надежд и опасений относительно будущих революций, связан с исторической ситуацией, в которой мы находимся. Эту ситуацию можно определить как кризис модерной политики. Французская революция была одним из событий, конституирующих политику модерного типа. Кризис такой политики означает, что, с одной стороны, она является уходящей натурой и требует преодоления, а с другой, все еще задает смысловые координаты нашей политической жизни и нашего политического мышления. Что же собой представляет  модерная политика и в каких отношениях с революцией — в том числе с революцией Французской — она находится? 

Общественный порядок и политический порядок

Модерную политику прежде всего характеризует одновременное существование двух разных порядков совместности людей — порядка общественного и порядка политического. Политический порядок — это порядок, который представляют собой органы власти и управления всех уровней, правовые нормы и предписания, а также любые формальные и неформальные иерархии. Общественный порядок — это порядок, охватывающий отношения между людьми и способы организации этих отношений. Они включают в себя разного рода группы и союзы, в которые объединяются люди по самым разным основаниям (экономическим интересам, профессиональной близости, религиозной практики, общности увлечений и прочее). Общественный порядок также охватывает демографические и структурные условия, в рамках которых  люди могут объединяться (и разъединяться!), — гендер, возраст, происхождение, уровень благосостояния, образование и так далее.  

Общественный и политический порядки совместности разделены, но не оторваны друг от друга; они сближаются и отталкиваются, но не совпадают. Они тесно взаимосвязаны друг с другом, и порой разделить их не так уж просто. Люди существуют в обоих порядках одновременно, распоряжаются ими и конструируют их сообща. Борьбу за право распоряжаться и конструировать каждый из них, а также борьбу за степень влияния на тот или иной порядок мы сегодня, как правило, и называем политикой. Таким образом, политическая борьба разворачивается как в общественной, так и в политической жизни.

Общественный порядок как особое пространство политики гораздо моложе порядка чисто политического. Первые признаки его обособления можно увидеть уже в самой Французской революции. Как известно, именно тогда на политическое господство начинает претендовать новое сословие, то есть социальная группа. Так социальная, то есть общественная логика начинает просматриваться в политическом содержании революционного события. С тех пор именно социальная составляющая отличает полнокровную революцию как от мятежа (стихийного однократного и четко локализованного восстания), так и от переворота (то есть захвата власти). Сегодня социальная интерпретация Французской революции считается устаревшей. Тем не менее сложно отрицать тот факт, что напряжение между общественным и политическим порядками, социальными и политическими требованиями, дает о себе знать в революционные годы, последовавшие за взятием Бастилии. 

Взаимовлияние общественного и политического содержания революционной борьбы было еще более заметно за пределами континентальной Франции. Ведь революционные волнения в те годы вспыхнули не только во Французской метрополии, несмотря на то что внимание европейских комментаторов было приковано прежде всего к ней. Тогда требование свободы прозвучало, и очень громко, во французских колониях. Так, рабы сахарных плантаций Сан-Доминго восстали против белых господ, дав отпор не только французской колониальной администрации, но испанцам и англичанам, претендующим на остров. В результате череды революционных восстаний рабство в Сан-Доминго было отменено, и возникло первое независимое государство Латинской Америки — Гаити.  

В течение XIX столетия процесс обособления общественного порядка — как порядка не политического, но политизированного — только набирал обороты. Наибольших масштабов этот процесс достигает на рубеже XIX–XX веков. Тогда на европейском континенте происходит сдвиг: социальная среда бытования человека постепенно расширяется и выходит за пределы его повседневного опыта и представлений — на смену крестьянским общинам и городским коммунам приходит общество. Общинные связи сменяются общественными, при этом сама общность отныне подлежит конструированию и становится главным предметом политической борьбы. 

Открывая для себя общество, живя и работая в нем, к началу XX столетия все больше людей открывают для себя и политику. Они собираются в ассоциации, число которых растет наряду с количеством и численностью политических партий. В результате общественная жизнь и политическая практика оформляются в качестве автономных, но тесно взаимосвязанных сфер, вовлекающих в себя все больше участников. Они претендуют на то, чтобы сообща менять социальные отношения и стоящие за ними структуры, определять темп и направление общественно-политических изменений, совершать выбор исторического значения. В таком виде процесс рождения общества и его политизация прежде всего описаны применительно к континентальным странам, Британии и Российской империи, хотя, конечно, люди открывали для себя политику в разных уголках земли. Отрываясь от традиционного хозяйствования, сталкиваясь с колониальным принуждением и включаясь в массовый труд, в какой-то момент они непременно переходили к коллективному действию. 

Французская революция впервые утверждала неизменную связь между изменением социального порядка и новым политическим режимом, одновременно указывая на то, что горизонт социальных изменений необозрим. В ходе Французской революции возник порядок совершенно новый — порядок вещей, определяющих совместность людей, устройство их коллективной жизни на годы вперед. Характерно, что сам поиск этого порядка и его последующее учреждение — важнейшие составляющие революционного процесса — также осуществлялись совместно и соучастно. Праздники, площадные сборища, ассамблеи, столкновения разной степени жестокости, встречи в залах для игры в мяч, — все это было средством поиска нового порядка, в конечном итоге как политического, так и социального. 

Сегодня можно наблюдать скорее разлад между общественным и политическим измерениями совместности людей. И революционные события века XXI об этом красноречиво свидетельствуют. Для всех революционных событий настоящего, успешных и неуспешных — от Бульдозерной революции (то есть революции 5 октября 2000 года, которая закончилась свержением Слободана Милошевича) до Арабской весны и дальше, — характерно ослабление социальной логики. Эти события в случае успеха приводили к свержению власти, государственному перевороту, оставляя задачу революционизации социального порядка за бортом (или, по крайней мере, в качестве второстепенной). 

В результате всех этих революций социальные асимметрии, как правило, оставались на том же месте, а общественные преобразования, если и случались, были далеки от революционных и с точки зрения радикализма, и с точки зрения учета массовых интересов. В минимизации социальной компоненты, пожалуй, состоит одна из заметных особенностей революционных событий XXI века, которая столь сильно отличает их от революций предыдущих столетий. Если когда-то захват государственной власти служил революционерам средством социальной революции, а не целью (так было и во времена Французской революции, и во времена революции, например, Октябрьской), то сейчас это уже не так. Сегодня социальные движения и конфликты скорее оказываются средством перетасовки политических элит и смены правителей. 

Идеи и идеологии

Революция представляет собой не только общественно-политическое, но и интеллектуальное явление. Во-первых, сам революционный процесс и все, что за ним  следует, можно рассматривать как продолжение политической дискуссии другими средствами. Во-вторых, революция нередко вдохновляет (пугает, озадачивает) как своих сторонников, так и своих противников, стремящихся ее как-то объяснить. Случается даже, что люди пытаются перенести ее радикализм в область интеллектуальных и художественных экспериментов. Французская революция оставалась таким событием на протяжении нескольких столетий — ужасающим, возбуждающим и вдохновляющим одновременно. 

Более того, Французская революция сама породила целый ряд сильных и устойчивых идей. Так, из политических баталий по поводу ее побед и поражений родились знакомые сегодня каждому классические политические идеологии — консерватизм, либерализм и социализм. Борьба идеологий представляет собой еще один признак модерной политики. Причем сам термин «идеология» также относится и применяется по отношению к явлениям обоих ее порядков, общественному и политическому. Применительно к порядку чисто политическому идеология представляет собой системы идей, на которые ориентируются политические субъекты и институты (сюда относятся уже упомянутые консерватизм, либерализм, социализм, а также национализм, анархизм и другие) Применительно к порядку общественному идеология подразумевает политическое содержание любой практики или материально-культурного явления, задающих условия размышления о мире. 

Если Французская революция привела к рождению идеологий, чье значение для политической жизни людей только усиливалось вплоть до конца XIX столетия, то сегодня классические политические идеологии уже не являются определяющими для политического противостояния. При этом они никуда не делись и все еще определяют политические поступки, аргументацию и риторику людей, особенно активно вовлеченных в политику. Сказать, что мы оказались в постидеологическом мире (как кому-то могло показаться после окончания Холодной войны), уже никак нельзя.  Просто идеологий стало гораздо больше, и, сталкиваясь друг с другом, они образуют совершенно новые гибридные аргументы, основанные на синтезе разнородных идей о мире и человеке.  

При разговоре об идеологиях критический взгляд не упустит из виду, что модерному политическому мышлению сопутствуют свои идеологизированные установки — евроцентризм, прогрессизм, сциентизм и так далее. Однако мишенью критики каждого из этих «измов» с необходимостью является сама модерность. Почему? Дело в том, что идеологическое ядро всякой модерной установки — это установка на модернизацию. Слово «модерный» одновременно исторически укореняет те или иные явления (модерное мышление, модерная торговля и другие) и описывает их содержание, их амбицию — модернизировать, осовременить, изменить. Иными словами, модерная политика — всегда модернизирующая. Даже проекты консерваторов, намеренных обратить изменения, вернуться к некоторой традиции и домодерному укладу, в конечном счете были лишь альтернативными версиями модерного порядка, в котором домодерные явления переизобретались заново, а то и изобретались с нуля. Однако большинство программ социальной революции были именно обещанием прогресса (технического, научного, социального и так далее) и тотальной модернизации порядка. 

Критика модерного мышления и его «измов» требует оговорить еще одно обстоятельство. Как среди противников, так и среди поклонников Французской революции бытовало мнение, что она была продолжением проекта Просвещения другими средствами или по крайней мере претерпела опосредованное влияние просветительских идей. При этом просветительский запал выходил далеко за пределы коллективной задачи упаковать ряд сведений в национальную энциклопедию. С самых первых попыток Просвещение как проект представлялось одной из программ эмансипации человечества, а просвещение как практика — одним из обязательных этапов этой эмансипации. 

Просветительская эмансипация понималась как своего рода универсальная программа взросления, развитие самостоятельной воли и интеллекта человека. И раз уж человечество мыслилось разделенным на народы, модерная и прогрессистская логика предписывала, что в разных точках земного шара это человечество якобы развивалось в разном темпе, но в одинаковом направлении. Более того, просветительский универсализм состоял не только в требовании свободы для всех, но и в выработке предписаний относительно того, как, когда, где и кем эта свобода должна осуществиться. Ей предписано было осуществляться всячески (любыми способами), везде и повсюду, всеми и каждым — пусть и не одновременно. 

Необъятность, разгонявшая модерное воображение с каждой декадой, помимо надежд на новый порядок влекла за собой кое-что еще: просветительский, да и в целом модерный проект, не видел берегов, то есть не предполагал территориальных границ. Это свойство модерная политика демонстрирует не единожды. Оно проявляет себя в качестве политических эксцессов просветительских и эмансипаторных программ, осуществленных впоследствии в разных странах и регионах. Унаследовав от Французской революции универсализм и радикализм, эти программы нередко оборачивались темной стороной. Речь идет и о новой колонизации стран и народов, и о депортации различных групп населения с целью освоения земель, и о насильственном образовании этнических групп с неизменным вмешательством в их традиционный уклад, и о навязывании гегемонных форм верований, языков и культурных образцов. В этом смысле Французская революция возвещала безграничность и наглость модернизатора, предлагая буквально — прийти, увидеть, изменить. То же самое можно сказать и о других социальных революциях XIX и XX веков. Как успешно оспорить эту наглость, не задушив эмансипаторное послание и освободительный эффект революции — большой вопрос для современных левых. 

Преодолевая пространство, ускоряя время

Брутальность модерной политики не исчерпывается историей европейского колониализма, который в XIX веке, то есть после Французской революции и реставрации, принял масштабы колониальной гонки империй. В XX веке агрессивная, темная логика модернизации заработала по полной. Политика сегрегации в США и апартеид в ЮАР, оккупации Кореи и Тайваня Японией (в то время ключевого модернизатора в своем регионе), изгнание сотен тысяч палестинских арабов 1948 года, советская национальная политика, предполагавшая, помимо прочего, старшинство РСФСР среди республик и принудительное переселение десятка этносов на новые территории. Этот список можно продолжать бесконечно. Здесь же стоит сказать и о социально-технической стороне дела: об организации крупномасштабных производств, стройках транспортных магистралей и метро, промышленном освоении земель, подводного и подземного пространства. Эти проекты осуществляли революционные инженерные и научные задумки, превосходили пределы возможностей человека и природы без оглядки на тяжелые последствия. И эти же проекты унесли с собой жизни сотен тысяч людей. 

Универсализм послания Французской революции не опровергает тот факт, что она была национальной, конституировала политические и институциональные основания гражданской нации. В результате политической формой нового порядка оказалось национальное государство, став одним из ориентиров для череды последующих национально-освободительных движений — «весны народов». Право на самоопределение, которое сегодня отстаивает как Украина, противостоя империалистической агрессии России, так и Палестина, переживающая очередной этап этно-политического насилия от Государства Израиль, наследует этому национально-освободительному импульсу. При этом революция, какой бы национальный или локальный характер она ни носила, транснациональна по своим политическим эффектам. Свершившись в качестве национальной, она не может полностью замкнуться в своих национальных границах. Слишком сильны перемены, слишком много противоборствующих сил, групп интересов со своими ставками, ориентиров, раздирающих революцию в разные стороны. Примеров масса: можно привести уже упомянутую Гаитянскую революцию, а можно — восстание декабристов.

Здесь же стоит сказать пару слов об историческом чувстве — еще одном типично модерном феномене, неразрывно связанным с Французской революцией. Прогрессистское видение истории, упроченное ею и охватившее европейский континент в XIX веке, обязывало приветствовать общество будущего. Чувствовать себя исторически означало отстраиваться от прошлого и всматриваться в грядущее, стоять по направлению к нему, его предчувствуя. Однако критичное отношение к модерному мышлению и прогрессу сказалось на том направлении, в котором уже несколько десятилетий движется историческое чувство. Революционное событие сегодня, если оно еще возможно, как и прежде, предполагает отмену прошлого. Разнится только то, что приходит ему на смену — новое прошлое или все-таки новое будущее. Революции, которые можно отнести к модерной политике, и в первую очередь революция Французская, отвечали на этот вопрос однозначно в пользу будущего. Революции нынешнего века этот вопрос подвешивают. Предчувствие будущего сейчас нередко ассоциируется с тревогой, а вовсе не с новыми возможностями, захватывающими альтернативами и лучшим миром.

Обращенность в прошлое теперь можно невооруженным взглядом наблюдать и в академических дискуссиях, и в активистских инициативах, и даже в политике большинства государств. Это прошлое может быть неудобным, героическим, трудным и так далее, но в любом случае именно политика ретроспективы сменила историческое чувство, когда-то бывшее чувством грядущей новизны. Однако некоторые случаи озабоченности прошлым вместо будущего стоит оговорить особо. Это те случаи, где связь настоящего с прошлым превращается в крупную навязчивую идею, пуская историческое чувство по кругу, превращая движение людей и вещей в закольцованную, замкнутую на себе судьбу. Получается политика бесконечной ретроспективы, для которой история — это своего рода надысторичное пространство бытования общества или государства. Такая политика на деле нередко оборачивается реваншистскими и/или империалистическими тенденциями. Вопиющий пример, на который в 2025 году требуется указать прямо, — военная агрессия России против Украины.

Революция и война

Военная агрессия России против Украины началась весной 2014-го, а 24 февраля 2022-го приняла форму полномасштабного вторжения. Она является краеугольным обстоятельством осмысления новейшей политической истории и геополитической конъюнктуры. Даже если предметом рассуждений является Французская революция, и в особенности если она оказывается отправной точкой для разговора о революции так таковой. Революции прошлого противопоставляли себя межгосударственным войнам, отвечали на них или даже претендовали перевести противостояние государств в гражданский конфликт (вспомним знаменитую левую идею превратить империалистическую войну в гражданскую, которую разделяли не только большевики, но и многие другие представители II Интернационала). 

При этом разговор о революциях во время войны заставляет нас задуматься об основаниях радикального политического действия. Между войной и революцией как политическими явлениями можно установить целый ряд общих мест. И война, и революция одновременно представляют собой и конфликтное состояние (государств в одном случае, общества в другом), и способ разрешения этого конфликта. И война, и революция знаменуют собой разрыв политических отношений (в одном случае между государствами, а в другом — между социальными группами). И война, и революция влекут за собой вооруженное насилие. И война, и революция предполагают передел сфер влияния, а также изменение порядка, который привел к их оформлению. И война, и революция представляют собой политический конфликт такой силы, что политика прекращает задействовать исключительно дискурсивные и нормативные средства, мобилизуя технику и живую силу человеческих тел. И война, и революция могут затрагивать — в том числе лишать жизни и здоровья — совершенно случайных людей, оказавшихся в зоне конфликта, включая тех, кто затрудняется сделать политический выбор. В этом смысле и война, и революция с необходимостью влекут за собой принуждение к конфликту, вплоть до принуждения к конфликту экзистенциальному. 

Однако между войной и революцией есть огромная разница. В качестве явлений политической жизни они находятся в совершенно разных отношениях с историческим временем. Война, даже паразитируя на военных конфликтах прошлого и задействуя их ресурс (воображения, знания, пропаганды), нередко стремится принять форму внеисторичного типа конфликта. Этим часто пользуются консерваторы или даже осторожные сторонники военной агрессии — дескать, «войны были всегда», и с этим ничего не поделаешь. Иногда схожую позицию занимают люди, не поддерживающие войну, но испытывающие полную беспомощность и политическое унижение на фоне политических репрессий (это происходит в воюющей России). Они ощущают войну как стихийное бедствие , чье начало и конец как будто бы не зависит от воли граждан, а зависит только от воли случая или произвола авторитарной власти. Явно провоенные и милитаристские лозунги и вовсе нередко смотрят в прошлое — именно его победы и величие они якобы защищают в войне. Исторических примеров такой эксплуатации прошлого немало, но сегодня это легче всего проследить, обратив внимание на российскую военную пропаганду. В ней военная агрессия против Украины буквально рассматривается в качестве продолжения ратного подвига советских солдат по борьбе с фашизмом и победе над ним в 1945 году. В отличие от войны, революция, учитывая ее укорененность в политической модерности, не может не быть современной. 

И все-таки войны и революции представляют собой конкретные события. В них участвуют живые люди, которые принимают решения и совершают (или не совершают) определенные поступки. С политической точки зрения историческое чувство, куда бы оно ни было направлено, в прошлое или будущее, производно от действия, включая действия военные. За российской экспансией и агрессией в Украине стоит прежде всего идея истории, со всех концов устремленной в вечность. Даже прошлое, в которое всматриваются некоторые пропагандисты и консерваторы, является линзой, через которую предлагается всматриваться именно в бесконечные временные дали, откуда когда-то начиналась «историческая Россия» и растут ее «традиционные ценности». 

Надысторичность войны России против Украины когерентна тому типу исторической политики, какую сегодня реализует российское государство. Захватывая территориальные пространства, она претендует захватить время, как бы сообщая: границы российской истории нигде не заканчиваются. Исторический фатализм только подпитывается волюнтаризмом ее политического руководства. Современная официальная конструкция российской истории построена на изъятии из ее прошлого революции, на представлении о ней как об исторической ошибке, и в этом смысле идеология режима вполне может быть названа контрреволюционной. Это неслучайно: революция —  это прежде всего демарш против вечности, против политической судьбы.

Как уже было сказано, и война, и революция предполагают некоторое принуждение к конфликту. Но одна из проблем, которую можно рассматривать как симптом кризиса модерной политики, состоит как раз в обратном. Дело в том, что в определенный момент политическая борьба как таковая стала пониматься как принуждение (как минимум как нечто необязательное). Даже лидеры целого ряда современных государств (сюда можно отнести и Россию, и Украину, и США) как будто бы оказались в своих президентских креслах по воле случая, поначалу вовсе не стремясь заниматься политикой. Пренебрежению политическим участием сопутствовало, как кажется, полное отделение политического порядка от порядка социального, сближение политики с порядком нематериальной культуры (то есть культурой как областью ценностей, моральных чувств и эмоциональных требований). Однако война, вспыхнувшая в 2014 году вскоре после революционных событий Майдана, показала, что избавиться от политики как противостояния, вынеся ее за скобки, невозможно. Вопрос состоит в том, как вернуться от военного противостояния (то есть деструктивной политики смерти, силы и техно-экономического превосходства государств) к политике как способу сообща конструировать, в том числе оспаривая, новые порядки совместной жизни. 

Когда-то Французская революция — и модерная политика вообще — открывала широкий горизонт политического участия и широкое поле для политического действия. Услышать ее эмансипаторное послание сегодня, вероятно, означает задаться вопросом о формах этого действия, адекватных настоящему моменту. Если преобразование общественного порядка перестало быть условиям политической эмансипации, то задача заключается в том, чтобы эти условия определить. И здесь интересно вспомнить, что революция изначально предполагала некоторую политическую коллизию. С одной стороны, она обещала политическое освобождение, а с другой, уже требовала от своего участника некоторой степени свободы, выраженной в стремлении что-то изменить. Образ человека, закованного в цепи, но не знающего об этом (а значит, ожидающего благой вести о возможности их разорвать), стал одной из типичных политических аллегорий модерна. Актуальная критика модерной политики в том числе предполагает, что такая весть может быть как минимум опасной иллюзией, а как максимум — проявлением силы, вмешательством стороннего знания. Правда, политический смысл революции без того чтобы служить новой вестью, пожалуй, не представим.   

‍

^{Эта статья представляет собой сокращенную и адаптированную версию предисловия к книге Le Sens des révolutions: De la Bastille à Maïdan (2025).}