«Ты, главное, делай вид»

В начале сентября 2025 года группа экспертов из России опубликовала исследование о том, как изменилась российская школа с момента полномасштабного вторжения российских войск в Украину. Согласно отчету, война молниеносно отразилась на системе образования: помимо внедрения в школах, по сути, идеологических «уроков» и появления новых патриотических ритуалов, произошло усиление вертикали управления и свертывание школьной автономии, а также давление на несогласных (вплоть до увольнений учителей и заведения против них уголовных дел). Однако одно дело узнавать обо всем этом из медиа, а другое — жить в новой реальности. 

Рассказывает учительница

— Как вы пришли в профессию? Почему решили работать в школе?

— Работать в школу я пришла довольно поздно, три года назад. Возможно, просто с какого-то возраста появляется потребность в передаче своего опыта. Кажется, что ты что-то можешь дать детям.

— Какие изменения в работе вы заметили после начала войны?

— Нужно было выработать определенное отношение к острым темам и выбрать для себя стратегию, как об этих вещах говорить, очертить рамки. Я бы не сказала, что это было очень сложно в моем конкретном случае, потому что в нашей школе довольно доверительные отношения между учителями и детьми. 

К тому же у меня не было цели учеников подводить к определенным выводам. Я в принципе считаю это не очень правильным. Например, когда в классе происходит буллинг, то его нужно остановить: это входит в обязанности учителя. А вот что касается оценок [происходящего] или вопросов… Может быть, они однозначны для определенной среды, но неоднозначны для других людей. Учитель находится в позиции человека, у которого есть власть, поэтому я старалась никогда не навязывать однозначной позиции ученикам, даже если определенные вопросы важны лично для меня.

— А какова в целом ваша личная позиция по поводу войны в Украине?

— Это совершенно недопустимая история вторжения, агрессии, которая привела к гибели огромного количества людей.

— За последние 20 лет так или иначе происходил постепенный рост милитаризации и прогосударственной радикализации в школах. От локальных примеров, как появление в букваре первоклассников обращения Путина, — до таких масштабных, как Юнармия, «Разговоры о важном» и прочего. С начала войны появилось много таких нововведений. Как это коснулось вашей работы?

— Это очень сильно зависит от школы и от региона. Учителя нередко меняют школы, исходя из своих политических взглядов и мировоззрения, желания\нежелания в чем-то участвовать, (не)готовности принять тот тип отношений в школе, который сложился. 

Не всегда то, что выглядит ужасной милитаризацией, ей является. Кадетские классы еще до войны хорошо подходили для детей, которым нужно больше дисциплины. Некоторые родители стремились отправить туда подростков. Они понимали, что сами чего-то недодали, школа не справляется, а наличие дополнительного воспитателя, который за детьми следит, помогало школьникам пережить тяжелый подростковый возраст, когда сложно подготовиться к учебе и нет достаточных дисциплинирующих институтов. Кроме того, в зависимости от школы и региона, бывало, в кадетских классах выдавали бесплатно форму и предоставляли питание. Для каких-то семей это был принципиальный вопрос, так как они могли не покупать школьную форму. Я не замечала, чтобы это как-то фатально сказалось на детях, чтобы они после этого строем шли в военное училище. 

То, что происходит сейчас — например, Юнармия, «Движение первых», — это, конечно, идеологическое давление. Но довольно часто это новая форма административного режима, который школа адаптирует под себя.

Некоторые родители просто хотят, чтобы ребенок где-то был, и им особенно нет дела до образовательных результатов. Только часть родителей все же хочет, чтобы школа учила.

Все эти дополнительные мероприятия многим родителям тоже не важны. Дети тоже к ним относятся несерьезно, потому что видят отношение взрослых. Поэтому когда я читаю про большой ажиотаж вокруг этой тематики, то понимаю, что он не имеет ничего общего с действительностью.

Я, например, рада, что в «Разговорах о важном» есть темы о животных, тема о пожилых людях. Может быть, кому-то это западет в душу или учитель сможет достучаться. Отклик у детей возникает, когда учитель искренне говорит: дети это чувствуют. А по теме «СВО» в основном звучат лозунги, потому что даже сторонники Путина часто не уверены, что стоило положить столько парней на этой войне. 

Часть детей откликается на хорошие, понятные инициативы: зоозащита, охрана природы. И неважно, как это называется — «Разговоры о важном» или как-то иначе. 

‍— То есть, по вашему опыту, все не так плохо, как пишут в медиа?

— Смотря что пишут. Обычно школа рисуется как пространство полного идеологического контроля, давления. С одной стороны, действительно, там всегда был какой-то элемент государственной политики: гимн, флаг. А с другой стороны, у школы в основном другие заботы, и справиться с хулиганами гимн не поможет; разобраться, почему у нас такие плохие результаты за четверть, тоже не поможет. Поэтому это все у нас спускается, проводятся мероприятия, но часто для галочки.

— А что насчет «Разговоров о важном»? Насколько я знаю, порой учителя могут  подстроить тему полностью под себя, но бывает, администрация школы давит и контролирует. Проводите ли «Разговоры о важном» вы? Как это делают ваши коллеги?

— Я не классный руководитель, поэтому их не провожу. В целом классные руководители проводят «Разговоры» прежде всего, чтобы школа не выглядела какой-то оппозиционной. Все очень по-разному.

Кто-то устраивает [вместо «Разговоров о важном»] факультатив по русскому языку, кто-то классные часы, потому что если класс выпускной, то учителя используют это время, чтобы поговорить о подготовке к экзаменам.

Кто-то говорит более или менее на [заданную] тему урока. Но просто запустить сценарий, поставить [видео] — это малоэффективно. Дети не будут смотреть на экран и разговорить их не получится, потому что они чувствуют, что им «впаривают» какую-то тему.

— Ваша школа отстраненно относится к темам вокруг войны?

— Все школы относятся отстраненно. От этой темы все устали еще в 2023 году, потому что для всех это эмоционально нагруженная тема: и для сторонников, и для противников войны; и для тех, у кого родственники [участвуют в войне]. В основном это уже отстраненное восприятие, потому что с этим надрывом жить постоянно невозможно. Кто-то плетет сетки [маскировочные] до сих пор, но это скорее какой-то ритуал для самоуспокоения. 

Мне кажется, к 2024 году, или даже раньше, учителя уже научились говорить на эти темы очень осторожно, более или менее открыто, в зависимости от степени доверия к аудитории. Кто-то ведет «Разговоры о важном» просто по методичке. Учителей истории, например, раздражает не присутствие в последней главе «СВО», их раздражает качество учебника, потому что его сделали быстро, на коленке, и методически он очень слабый. В нем непонятные для детей формулировки, с непонятной терминологией. А вот что там в последней главе про «СВО», это они [учителя] приняли: мы в таком мире живем, мы должны отбарабанить детям про «СВО». Всем более или менее понятно, что это просто некая вынужденная ситуация. Историки-то знают, что потом она будет переоценена.

— А на уроках обществознания появились ли темы про войну у вас в школе? 

— Там нет вопросов про войну, потому что [программа предполагает] более общий подход про устройство общества. Еще есть углубленное обществознание и обычное обществознание, [у них] сильно различаются программы. Была начата реформа как раз два года назад: сократить количество часов на уроки обществознания, и с этого года как раз в 6-7 классах в большинстве школ обществознания нет. Учителя обществознания частично были и остаются против. Те, кто «за», считают, что программа слишком сложная и оторванная от жизни. Но все зависит от учителя. Если он хочет, то сделает всю программу актуальной. Раньше у школ была широкая возможность устанавливать количество часов по своему усмотрению. Потом появились ФГОСы: в них четко прописано количество часов.

— Все, конечно, очень индивидуально, но я помню, что в мое время на уроках обществознания у нас устраивались дискуссии, наприме, по поводу мировых режимов, и можно было довольно открыто высказывать оппозиционную позицию, вступать в дискуссию. Учителя это поддерживали. Как с этим сейчас? Стали ли ученики больше бояться говорить?

— Учителя обществознания очень разные: и по уровню подготовки, и по тому, как относятся к предмету, потому что сам предмет очень сухой. Попробуй заставь обычных детей слушать про то, какие есть разделы права и чем гражданское право отличается от арбитражного. Те, кто хочет заинтересовать, приводят примеры из конкретной жизни. Изменения с начала войны невозможно обобщить.

Дети порой боятся говорить какие-то вещи, потому что понимают, что это небезопасно.

А порой они сами провоцируют учителей. Например, могут прямо спросить: «Как вы относитесь к войне в Украине?», чтобы посмотреть, как учитель выкрутится. Учителя понимают, что их на диктофон могут записывать. И тут стоит задача: не уронить чувство собственного достоинства и не наговорить на уголовное дело. Дети прекрасно все поймут, если они нормально относятся к учителю. 

Дело даже не в том, что стало сложно вести дискуссию, потому что что-то изменилось. Это в целом непростая форма ведения урока. Хорошо, когда дети мотивированные и знания на неплохом уровне. Но, к сожалению, часто стоит задача учеников дотянуть до какого-то понимания вещей, которое им позволит не брать бездумно кредиты. Уровень образования падает год от года, а учителя подстраиваются под этот уровень.

— Могут ли ученики провоцировать на эти острые темы намеренно? К тому же бывает ведь «провокация» и с другой стороны, например, как в деле Алексея и Маши Москалевой.  

— Конечно, но это уже не внутреннее напряжение. Люди уже сформировали какую-то внутреннюю стратегию и ее придерживаются. То же самое по поводу провокаций. Дети провоцируют [учителей] самыми разными способами. Просто я привела пример, потому что разговор об этом зашел, но это [война в Украине] вообще не глобальная тема. В СМИ же попадают какие-то громкие случаи политических конфликтов в школах. Но в большинстве случаев всё решается как-то на уровне школ: ну, порисовал [имеется в виду антивоенный рисунок — прим. После]; вызвали родителей; сказали, что не надо такие рисунки в школе рисовать; все разошлись и пошли жить дальше своей жизнью. Люди, конечно, понимают, что риски вокруг этого есть. Но за редким исключением никто не хочет сделать из этого глобальный конфликт с привлечением правоохранительных органов.

— А какова ваша внутренняя стратегия, если вас ученики спросят про отношение к войне? Что вы отвечаете?

— Например, что я не буду с вами [школьниками] на эту тему говорить, потому что у нас цензура и репрессивное законодательство. И они прекрасно понимают, какое у меня отношение. Но, во-первых, у меня более или менее доверительные отношения с учениками, и я не вижу у них большого желания устраивать провокации. Во-вторых, они в целом даже больше заинтересованы поговорить на какие-то темы, чем я. Я больше заинтересована научить их обществознанию в более широком смысле, чтобы они могли критически смотреть на происходящее. Я не считаю правильной позицию, когда учитель приходит агитировать в школу. У меня есть свои взгляды, но я не считаю возможным школу использовать как место агитации.  Могу им только правильные книжки посоветовать, где-то акценты правильно расставить. 

Я могу сказать так: даже если у тебя сильная антивоенная позиция, но ты знаешь, что у тебя дети сидят [в классе], у которых отцы на фронте, то как ты детям будешь говорить какие-то такие [антивоенные] вещи? У них и так тяжелая ситуация дома, они оказываются перед нравственным выбором — осознав происходящее, надо начать  собственного отца осуждать. Это сложный этический вопрос, я считаю, что его надо сейчас избегать. По крайней мере, я для себя не вижу простого решения. Часто дело не в том, что на тебя настучат, а в том, что ты не знаешь, как и о чем говорить. 

И это не единственная такая тема — например, в «Семьеведении» все время толкуют про правильную семью: мама-папа, все друг друга любят. Да еще задание есть «Моя идеальная семья». А у нас огромное количество неполных семей, дети начинают сравнивать. Я знаю из блогов учителей, из чатов, что дети просто выбегали из класса, плакали, когда с ними об этом разговаривали, потому что у них родители в процессе развода. Я чувствую, что если бы мне пришлось вести урок на эту тему, то я бы не стала идти по программе. 

Чего не хватает школе

— Какие, на ваш взгляд, сегодня основные структурные проблемы в системе школьного образования?

— Главное — на ней экономят, как и раньше. В итоге не самые лучшие кадры работают в школе. Например, те, кому очень нужен гибкий график. Как ни крути, у нас многие женщины с детьми, и для них важна возможность хотя бы в каникулы побольше времени проводить с детьми, длинный отпуск летом, поэтому они соглашаются на очень маленькую зарплату. Еще есть учителя в возрасте: они уже на пенсии, но если нужен дополнительный заработок, то в таком возрасте уже не перейти в другую сферу. Третья категория — те, кто приходит после курсов переквалификации из других отраслей. Текучка очень большая. 

Кроме того, учителю никто не будет помогать с трудными детьми, потому что не хватает психологов, дефектологов, а у других преподавателей своя большая нагрузка. У нас нет эффективной модели по работе с детьми с девиантным поведением, ведь если родители не соглашаются на психиатра или на перевод в коррекционную школу, сами не ведут его к психологу, то ребенок может школу терроризировать. Руки тогда опускаются.

— Недостаток финансирования, кадров и вытекающая из этого проблема работы с трудными подростками. Ограничиваются ли на этом структурные проблемы школьного образования?

— Проблем много, их сразу так не опишешь все. Школу воспринимают со всех сторон так, будто она всем должна: родителям, местным органам управления образования. На школу накладывают такие высокие требования, что она в принципе не может их выполнить. В итоге все выхолащивается в показуху для вышестоящих инстанций. 

То же самое касается системы воспитания, которую стали внедрять активно два года назад. Тогда стали спускать сверху много мероприятий, например, вокруг Дня победы. Их надо за неделю провести, хотя учебу никто не отменял. Учителя часто это для галочки выполняют: делают групповое фото и пишут, что мероприятие прошло, а дети на это 5 минут потратили. 

— При этом на «Разговоры о важном» в школы все чаще стали приглашать воевавших в Украине. Как это может влиять на детей и на учебный процесс?

— Что они могут изменить? Могут прийти на один «Разговор о важном», что-то рассказать… А будут ли слушать их дети? Они не педагоги, не умеют разговаривать с детьми. Мой знакомый [учитель] рассказывал, что ему в 10 класс прислали такого. Он был довольно косноязычен, начал что-то рассказывать, а дети стали своими делами заниматься, потому что им неинтересно было. Он начал злиться и ушел разочарованный. Ему только пару вопросов задали вроде: «А приходилось ли вам убивать?» Дети пытались его вывести на что-то, что им самим интересно. Эти все «СВОшники», которых пытаются отправлять, никакого значения для школы не имеют, по крайней мере пока. 

— Могу ли я подытожить все вышесказанное так: школа находится в таком положении, когда пропаганда разбивается о быт реальности, а тему войны в школе часто стараются обходить стороной, по крайней мере, в вашем случае? 

— Да. У детей есть другие источники информации, и они им гораздо интереснее. Школу ученики воспринимают в большинстве случаев как не самое приятное место, а учителей — как не самых авторитетных людей. Если какой-то интересный учитель и человек может зажечь школьников, тогда дети к нему могут прислушиваться. 

Мне кажется, что единственное, что ученики считывают сейчас из поведения учителей: мы должны приспосабливаться к тому, что происходит и делать вид, что мы во все верим.

То есть ты, главное, делай вид, тебя классный руководитель попросил встать сфотографироваться с плакатом, ты сфотографировался, а что ты там думаешь на самом деле, никого не интересует. Школа их этому учит сейчас, а не вере в партию и правительство. 

И конечно, проявляются такие банальные утверждения, которые телевизор транслирует и, наверное, некоторые родители и учителя косвенно транслируют. Например, мол, раз начали [полномасштабное вторжение в Украину], то, значит, не было другого выхода. Или мол, жаль, что столько людей гибнет, но нам угрожало НАТО. На бытовом уровне циркулируют эти объяснения. Но те из детей, кто интересуется политикой, могут найти массу других мнений. Они понимают, что учителя им все равно не ответят на их вопросы по разным причинам, и поэтому школьники к учителям особенно и не идут с этими вопросами. 

Были всякие страшилки [в СМИ] про то, что в какой-то школе детей положили буквой Z, но, на мой взгляд, это были разовые случаи. А главная проблема в том, что школа по-прежнему не замечает потребностей детей и не создает для них нормальных предпосылок развития. Мало в ней доброго и гуманного. Дети, у которых неадекватные родители, часто и в школе не получают помощи и составляют базу социального неблагополучия, которым потом можно манипулировать. 

‍Профсоюзы и защита прав учителей

‍— А что касается защиты трудовых прав учителей? 

— Достаточно крупных массовых организаций, которые могут защитить учителей, сейчас нет. Так, Общероссийский Профсоюз образования соглашается со многими вещами, которые предлагает Министерство Образования.

Большинство учителей убеждены, что профсоюзы не могут сейчас ничего сделать.

Профсоюз «Учитель» считается «оппозиционным» (в кавычках, потому что кто сейчас может быть вообще оппозиционным в России?), [на самом деле] он просто неофициальный. «Учитель» поднимает важные темы, связанные с перегрузками преподавателей, с навязыванием дополнительных обязанностей. Профсоюз устраивал в том числе массовую кампанию в прошлом году против принуждения учителей и родителей к использованию образовательной платформы «Сферум». 

Кстати, очень смешно, что только учителя на «Сферум» частично перешли, теперь нас на мессенджер MAX собираются переводить. Я была в шоке: уже шесть регионов планируют на MAX перевести. Учителя, конечно, это воспринимают как полное издевательство, потому что им и так есть чем заняться. 

Вот профсоюз «Учитель» поднимает это как проблему, но добиться практически ничего не может. Потому что не очень много учителей в нем состоят, а властями он не воспринимается как значимая сила. Профсоюз, наверное, раздражает Минпросвещения и региональные власти, заставляет о чем-то больше думать, что-то менять по мелочам, но не может все кардинально поменять. Для этого [по-настоящему] массовый профсоюз нужен. 

— Профсоюз «Учитель» неофициальный, но опыт участия во всевозможных формах самоорганизации сам по себе очень важный. Учитывая, что официальный Общероссийский Профсоюз образования интересы учителей не отстаивает, то почему в условиях существования альтернативы нет массового потока в «Учитель»?

— Просто сил и времени у учителей нет. Это дополнительная нагрузка: выяснить, что хотят учителя в твоей школе; какие у них проблемы; выработать предложения для директора. Директор, как правило, не идет сразу на переговоры и конструктивное общение. К тому же люди боятся навлечь на себя недоброе отношение руководства школы. Тут все в комплексе. 

— Много ли среди ваших знакомых учителей, которые готовы на такую дополнительную форму работы?

— Единицы, конечно. Ты сразу потенциально создаешь конфликты и вызываешь на себя огонь со стороны администрации школы. Поэтому в большинстве случаев люди пытаются решать проблемы по-другому, без профсоюзов. К тому же профсоюзы воспринимаются директором как угроза, мол, против меня объединились.

В учительской среде чаще распространено пойти на компромисс.

В крайнем случае люди увольняются или говорят, что уволятся, если руководство школы не выполнит их требования.

— Всегда в российских школах работало немного мужчин, а заплаты были невысокими. Как три года войны в Украине повлияли на вовлеченность женщин в сферу образования в гендерном смысле?

— Для женщин всегда была привлекательна сфера образования: чаще всего, после уроков можно уйти домой и уже вечером проверять тетради. Хотя в последнее время такая нагрузка у многих, что дела в школе заканчиваются только в четыре-пять. 

Однако из-за того, что учителями работают в основном женщины, то получается замкнутый круг: там, где много женщин, платят меньше. У них [работодателей] в голове такое представление, что если работают женщины, то можно меньше платить. Это история про дискриминацию.

Поэтому когда стали говорить, что «мы сейчас СВОшников в школу привлечем»… А на какую зарплату вы их привлечете? Кто станет за 20 тысяч работать в школе, где ему все будут хамить, а он ответить никому не сможет? Это работа крайне непривлекательная, кроме районов Крайнего Севера и Москвы, где у учителей относительно высокая зарплата. Часто более активные женщины уходят работать репетиторами, либо меняют занятость. Но в большинстве своем бедность остается. 

С войной тут связано только то, что инфляция сильно опережает рост зарплат в сфере образования. Даже если зарплаты немного повышают, то это все равно копейки. Мой случай более или менее благополучный, но я знаю, в какой ситуации оказываются коллеги.

Последствия для будущих поколений

— Можно ли сейчас оценить, как все происходящее в мире и в стране влияет на детей? 

— Какие будут последствия у всего этого [войны, милитаризации общества и образования], мы поймем намного позже. У меня часто спрашивают, как дети реагируют и что будет в будущем. Но в целом вопрос, насколько дети хорошо усваивают то, что им взрослые пытаются преподнести, — непростая история. Если сейчас обрезать все источники информации всерьез и надолго, то, наверное, лет через 10 будет то, чего все боятся: наступят существенные изменения, особенно в молодежной среде. 

Но все же многое определяет семья, а не школа и даже не телевизор. Мысль не нова, но сейчас многих учителей расстраивает, что у детей нет идей, кроме того, что они хотят много зарабатывать. Из разных сериалов и массмедиа их цепляет образ человека, чаще всего мужчины, который быстро сделал деньги, а женщина успешно вышла замуж. Детей наших в будущем непонятно что ждет, потому что никто им красивой жизни не приготовил.

Попытки учителей рассказать, что мы были первые в космосе, а старшим надо помогать, часто просто разбиваются об этот цинизм, прагматизм, который дети получили из «большого мира».

В этом, наверное, есть плюс: им нельзя навязать идеи, которые наши власти хотят продвинуть, но еще им очень сложно и что-то другое продвинуть, гуманистическое.

— Вы хотите сказать, что капиталистический уклад жизни уже занял то место, которое хотела бы занять провоенная, провластная пропаганда?

— В целом, да. Дети в первую очередь ориентируются на те нормы, по которым живут окружающие люди. Можно сто раз сказать про Великую Отечественную войну, но школьники скажут, что это было давно, тогда люди по-другому жили: защищать родину было нормально, а сейчас другие времена, и важно, на какой машине ты ездишь. В этом плане ни «Семьеведение», ни что-то другое не ложится на эту почву. 

Крайне-либеральный конструкт осел в головах многих людей. Он не скрепляет общество ни в каком плане. Мы пока не знаем, куда вместе с этим поколением мы вырулим. 

— Если бы вы могли поменять школьную систему образования, то какой бы вы ее сделали?

— Я знаю редкие случаи, когда в школе удавалось создать среду, в которой ребенка ценят и любят, он чувствует свою уникальность, чувствует, что его любят независимо от того, из какой он семьи, какие у него качества и особенности. Когда дети попадают в такое устойчивое окружение на какое-то время, они меняются. Даже неравнодушный классный руководитель иногда может сделать много для ребенка. Но нужны условия, когда классные руководители не замучены нагрузкой, чтобы у них было время на детей.

‍